Иду на риск: как взять в семью ребенка-инвалида и не пожалеть

Почему люди берут в семью детей-инвалидов? Как проверяют себя, не жалеют ли потом и что делают, если «разочаровываются»? Отвечают три приемные мамы, пошедшие на риск.

Вадим. Все фото из семейного архива родителей

Я скажу честно

Наталья Шеховцова, Ярославль

Семь лет назад Наталья с мужем, имевшие двоих родных детей, увидели социальную рекламу о двухлетнем Вадиме: малыш родился без рук, и биологическая мать от него отказалась:

– Это было вечером, мы ложились спать. Увидев Вадика, чуть не хором сказали: «Ну и что, подумаешь, всего лишь рук нет!» – нас поразила мысль, что из-за такой мелочи ребенок может провести всю жизнь в доме инвалидов. Утром мы встали и поехали к нему.

Через полгода, пройдя школу приемных родителей и оформив документы, забрали Вадика домой. А через месяц узнали, что у нас будет еще один свой ребенок.

Я честно скажу: нам очень тяжело все дается. Мне всегда хотелось, чтобы дети были самостоятельными и имели свое мнение. В результате у всех сложные, своенравные характеры. К каждому нужен особый подход.

И когда я смотрю или читаю интервью с восторженными приемными родителями или опекунами, которые взяли сразу несколько человек и с широкими улыбками агитируют зрителей за «ура-усыновление» – мне хочется лично посмотреть им в глаза.

Я просто не верю, что все настолько радужно и здорово, как они рассказывают.

Проблем очень много, хотя мы все уже давно забыли, что у Вадика нет рук (строго говоря, руки-то у него есть – до локтя – нет только кистей и предплечий). Уже дважды добрые люди организовывали для нас протезирование в Америке. Вадик все делает сам, он абсолютно полноценный, здоровый ребенок. Он ходит в обычную общеобразовательную школу, сам пишет, одевается, моется, даже пишет смски. С этого года он даже один, без взрослых, стал ходить из школы на пение – чем очень гордится. Проблемы у нас другого характера, более глубокого.

Я понимаю, что СМИ заинтересованы в пропаганде усыновления или опекунства – но с каждым годом я все меньше уверена в правильности этой задачи. Многие люди, поддавшись идее «ура-усыновления» не справляются с ней, – и я их не осуждаю.

Я знаю, как это на самом деле непросто, какое это самоотречение, жертва. Иногда я физически ощущаю, как мои силы уходят, наполняя его. Мне кажется, это своего рода «закон сохранения энергии»:

у таких деток, как Вадик, – глубоко внутри травмированных, «спрятанных», – энергия и силы на преодоление не появятся, откуда ни возьмись. Их кто-то должен ему дать. Мы решили, что мы сможем.

Воспитывать такого ребенка – это призвание, которое в определенный момент четко зазвучит внутри, и которое не спутаешь с эмоциональным порывом. Это своего рода зов судьбы.

Сложность еще в том, что такие дети показывают тебе, кто ты на самом деле, какой ты человек. Ты как на ладони видишь свои слабости. Ты вдруг лишаешься иллюзий на счет своей «доброты». Человек не всегда оказывается готов к подобной встрече с «темным» собой…

Это действительно сложно бывает принять. И когда мне говорят: «О, ты герой!» – я протестую. Мне это не льстит!

И, может быть, себя для Вадика я совсем не жалею, – но у меня есть еще трое своих детей… И часто меня на всех не хватает. Вы спрашиваете, что самое сложное? Преодолеть свои страхи, продолжать идти вперед в те моменты, когда, кажется, все бесполезно, зря.

Вадим в центре

У биологических родителей Вадика проблемы с алкоголем. Сейчас ему всего 9, но иногда я замечаю в нем глубинные черты, чуждые нам, нашему воспитанию и образу жизни – они пугают. Часто говорят, что наследственность – это почти фатально, что социальное окружение по сравнению с ней играет ничтожную роль. Мне не хочется верить в это. Мы отгоняем от себя подобные мысли, но…

Бывали случаи, когда Вадик проявлял жестокость и представлял опасность для нашей младшей дочери (которая, кстати, любит его беззаветно). Вот это, наверное, самое сложное и самое страшное.

Что мать может подвергнуть опасности свою семью, не зная, чего ожидать от приемного ребенка, и получится ли в итоге победить его наследственность.

Конечно, мы занимаемся с психологами, водим детей в храм – Вадик особенно любит причащаться. Все это дает некоторое успокоение, помогает.

Но очень часто ни психологи, ни священники не понимают сути проблемы: видно, что они впервые сталкиваются с подобным в реальной жизни. Их советы часто бывают теоретическими, и нам приходится самим прокладывать путь «к светлому будущему».

Но когда я вижу успехи Вадика, смотрю, как здорово он поет, танцует – я ощущаю то самое чувство «отдачи», удовлетворения. Когда мы понимаем, что он может многое делать сам, что у него большие шансы прожить полноценную, интересную жизнь, – мы получаем свою награду.

Важно знать свой предел: я бы не смогла взять ребенка с алкогольной наследственностью

Екатерина Аруцева, Москва

У Екатерины и ее супруга пятеро детей: трое родных и двое приемных. По профессии многодетная мама – клинический психолог, и работа, по ее словам, помогает справляться с трудностями:

– Я долгое время занималась лечением разных детей, и у меня уже было два сына, когда появилось ощущение, что у нашей семьи есть духовные и эмоциональные резервы для помощи другим.

Мы год вынашивали мысль, что нужно взять ребенка, и нам предложили Риту.

Мы ее не выбирали, не нацеливались. Это точно были не сантименты, не жалость (Рита – инвалид по зрению). Это было 11 лет назад… А потом, когда уже взяли в семью, оказалось, что у девочки редкое генетическое заболевание крови.

Рита слева

Поначалу было очень трудно. У Риты было реактивное расстройство привязанности (психическое расстройство у ребенка, лишенного эмоционального контакта с родителями; выражается в боязливости, повышенной настороженности, плохом взаимодействии со сверстниками, агрессии – прим. Ред.).

Рита около шести лет порой вела себя неадекватно: рвала на себе волосы, кричала, причиняла вред себе и другим. Было трудно, страшно, – тут не каждый психолог разберется, – но мне все же помогали профессиональные знания.

Сложно обстояло дело и с генетическим заболеванием Риты: на эту тему у нас литературы не было, да и врачи почти ничего не знали. Даже диагноз пришлось ставить за границей – у нас его поставить просто не смогли.

Но мыслей вернуть Риту у нас не возникало. Очень помогает, если говорить себе, что все наши трудности – преходящи, что переживая их, мы приобретаем опыт – а значит, следующий день уже будет легче.

Три года назад муж предложил взять еще одного ребенка – Владислава. У него церебральный паралич, но Влад удивительно светлый мальчик. Сейчас ему восемь лет, и за эти годы мы очень друг друга полюбили. Раньше он не ходил – но мы занимаемся, ставим высокие планки. Теперь он ходит, а еще играет на саксофоне, поет, учится на одни пятерки. А Рита уже закончила музыкальную школу с красным дипломом. Это невероятное счастье и постоянное творчество.

Папа у нас художник: раньше мы вместе работали с «особенными» детками, так что он тоже представлял, на что мы идем, когда берем такого ребенка.

Как мы поняли, что у нас есть на это резервы? Это трудно объяснить. Мы просто это почувствовали. Старший сын у нас уже совсем взрослый и живет отдельно, Рита тоже подросла – почему было не взять Влада?

С Владом тоже были свои трудности – мы и ссорились, он кричал, плакал, кусался даже. Да, наши дети могут вести себя по-разному, но мы стараемся все решать словами. Собираемся за одним столом, шутим, смеемся – все очень разные. Конечно, бывает, что кто-то вспылит, разозлится – но мы стараемся поддерживать друг друга, мол, мама/папа, иди попей чаю, отдохни, «остынь». Главное, быть вместе и принимать выбор другого.

Очень важно разговаривать, объяснять окружающим, что мы чувствуем. У приемных детей почти всегда глубинная травма брошенности, но ее можно преодолеть.

И с ними нужно вести себя иначе, чем с родными детьми, их нужно иначе воспитывать: быть строже, например, потому что они боятся нести ответственность, даже за свои вещи.

Самое страшное – это то, что у них, как правило, поначалу нет ощущения себя, своей личности – потому они не понимают границ: не могут держать себя в руках, не чувствуют, где заканчивается их индивидуальность и начинается чужая, которую тоже нужно уважать.

По моим наблюдениям, детдомовцы очень боятся свободы: они не понимают ее, не умеют ей пользоваться. Взрослые эмоционально должны как бы «пеленать» их – с одной стороны, и наверстывать упущенные семейные годы жизни – с другой.

То есть, одновременно с ними нужно быть строже (для их же блага), и аккуратнее, внимательнее, уделять больше времени.

Физические особенности, болезни – это не так сложно для нас, не так страшно. Они не имели серьезного значения при принятии решения взять ребенка в семью.

Но вот я бы, наверное, не смогла взять ребенка из семьи с алкогольной или наркотической зависимостью. Конечно, очень многое зависит от социального фактора – но лично я больше всего боюсь, когда ребенок ведет себя как психопат: когда он неадекватен и совершенно непредсказуем. Лично для меня это тяжелее, чем что бы то ни было.

Я и сама была трудным ребенком – может, это мне сейчас помогает?

Ольга Свешникова, Москва

Ольга и Петр Свешниковы взяли в семью двоих приемных детей – Лешу с мышечной дистрофией Дюшенна и Дашу с синдромом Дауна:

– У нас все хорошо и довольно легко, на мой взгляд, протекает. Хотя на самом деле надо быть готовым к тому, что это может быть совсем не радостно и не весело, потому что период адаптации зачастую оказывается жестким.

Нам повезло, не знаю, почему. Но я знаю массу семей, которые не справились с адаптационным периодом, знаю семьи, которые справились, но им это далось намного сложнее, чем нам. То есть не нужно говорить и писать об этом так, словно это только «мимими».

Признаюсь, мы хотим еще детей в семью, – но сейчас уже, узнав истории других, принять такое решение становится гораздо труднее, чем раньше. Теперь мне уже страшно – раньше я об этом как-то не думала, хоть мы и прошли школу приемных родителей.

Мы быстро решились взять Лешу, – но подсознательно готовились и шли к этому решению годы. То есть это была не конкретная подготовка, просто где-то внутри я понимала, что когда-нибудь это случится.

Мы не боялись приемных детей, потому что много лет волонтерили в благотворительных фондах «Созидание» и «Подари Жизнь», посещали детские дома и многое уже понимали.

К тому же я работала медсестрой в Первом Московском хосписе для взрослых имени Веры Миллионщиковой, – так что мы представляли себе, на что решаемся.

Но каждый воспринимает по-своему такие вещи, например, как чувство брезгливости – бывает, что ребенок в 5 лет может «ходить под себя», – для кого-то это «фу», кто-то не может это преодолеть, – а для других совершенно нормально, спокойно.

Тут нет общего рецепта: то, что просто для одного, может показаться совершенно неподъемным другому.

Нам просто с детьми повезло и с восприятием ситуации, – не могу объяснить, почему.

Три года скоро, как Леша у нас в семье, сейчас ему 8 лет. Леша отказной: у него очень тяжелая жизнь, он много повидал. Он прожил в родной семье до 3-х лет, потом родители от него отказались. Его взяли в приемную семью, но узнали о диагнозе – и тоже отказались.

Первое время он воспринимал и нас как «перевалочный пункт», ведь кроме того, он постоянно лежал в больницах.

Но ничего серьезного и ужасного у нас с ним не было – или, опять же, может, это я так воспринимаю…

Да, есть сложности, например, бывает, Леша плачет и бьется в истерике по любому поводу, не воспринимает неудачи, боится пробовать что-то новое.

Если у него не получается прочитать букву – сразу истерика. Ну вот такой он!

Мы работаем над этим, у нас есть психологи, подыскиваем специализированную школу, консультируемся у специалистов. Но в целом это все естественно переживается. Да, стало меньше личного времени, потому что у каждого ребенка куча занятий в разных кружках: и бассейны, и терапия, и театры, и вообще интересная жизнь.

Когда мы брали Лешу, нам сказали, что он не проживет больше четырех лет. Это оказалось неправдой. Дети с его диагнозом живут намного дольше. За последние годы он стал намного слабее, хуже ходит. В машину его нужно подсаживать, по лестнице уже с поддержкой только поднимается. Но я стараюсь не думать об этом: когда начинаешь задумываться – очень легко впасть в депрессию.

Мы просто живем и пытаемся сделать так, чтобы ребенку как можно дольше было как можно лучше.

С Дашей тоже не было тяжело – она маленькая была, да и синдром наложился – не зря таких людей называют солнечными. Я всегда хотела девочку с синдромом Дауна – они казались мне такими красивыми… И Даша сама собой появилась в нашей семье, хотя за 2 недели до этого мы решили, что не будем брать младенца и не будем брать ребенка с синдромом Дауна. У нас был Леша, которому нужно было посвящать много времени. А потом мы ее увидели… взяли на руки и сломались!

Я не могу понять – то ли у меня такое восприятие, что у нас все хорошо, то ли действительно это так?

Я сама была сложным подростком, у мамы были поводы от меня отказаться – но она этого не сделала, она боролась! Может, у меня еще поэтому более спокойное отношение к трудностям.

Нам повезло, у нас очень дружная семья, нас все поддерживают … Мы везунчики просто, вот и весь секрет!

Год назад Петр и Ольга создали свой благотворительный фонд помощи детям с миодистрофией Дюшенна и иными тяжелыми нервно-мышечными заболеваниями – «Мой Мио». Ольга оставила работу и все свободное время посвящает детям и фонду.