Блог Яны Дворкиной. Часть 7. Середина адаптации

Читать все записи в блоге Яны Дворкиной.

Про адаптацию здорово писать, когда она уже закончилась, и можно с улыбкой победителя рассказать, как преодолел все ЭТО, и какой ты молодец. Но когда плохо и тяжело прямо сейчас, то рассказывать об этом всему Интернету совершенно не хочется. Хочется окружить себя минимумом людей, которые однозначно поддержат и не осудят.

Фото: img-fotki.yandex.ru

Но я все же рискну. Во-первых, потому что прелести адаптации забываются, а мне бы хотелось записать весь этот путь, а во-вторых, мне не хочется создавать образ того, что «проблем нет, приемные дети – это легко и просто». Если уж я начала рассказывать нашу историю, то надо описывать картину целиком.

Наверное, самое лучшее, что дала мне ШПР – это твердую уверенность в том, что адаптация – это временно. Она пройдет. Возможно, через несколько месяцев, возможно, — лет, но совершенно точно – пройдет. Эта мысль очень поддерживает, и за нее получается держаться.

Сначала про хорошее. Агрессия, которую выдавал Тоша ко мне и ко всем окружающим близким, прошла. По крайней мере, прямая агрессия, прикрывающаяся милой улыбкой. Я помню, как он несколько месяцев усердно старался меня убить или хотя бы покалечить. Я рассказывала про попытки выколоть мне глаза быстрым ударом пальца (практически успешные много раз), бесконечные удары дверцей шкафа, плевки в лицо, укусы, выдирание волос и прочее… Это все была хорошая такая, практически не скрываемая агрессия. Постоянная. Он мне не доверял и хотел, чтобы я не приближалась.

Очень быстро ему доверять перестала я. Находясь на небольшом расстоянии, я все время чувствовала опасность. Не знаю, насколько серьезно звучит то, что я описываю, но когда я несколько раз загибалась от боли в глазу, потому что опять не успела его закрыть перед ударом, то была уверена, что глаз сейчас вытечет… Я начинала сомневаться, стоило ли принятие ребенка потери глаза…

Я не помню тот момент, когда Тоша перестал все это вытворять. Видимо, как-то плавно закончился этот период. Зато я помню первый раз, когда он попросил остаться спать рядом с ним. И помню первый раз, когда вместо дергания за волосы он нежно стал гладить меня по голове перед сном. И я помню тот момент, когда я научила его целоваться в щечку, и он стал это делать невероятно трогательно и мило…

И вообще, за эти 7 месяцев он невероятно вырос. Стал каким-то прямо взрослым, и малышовые черты лица исчезли, круглые щечки спали… Он очень рассудителен. И самостоятелен. После еды может мыть посуду, под моим наблюдением умеет делать французские гренки, варит сосиски, разогревает пиццу. Моется уже практически без моего участия. И также почти со всей одеждой справляется самостоятельно. Научился считать до 10. Ничего этого раньше не было… И все эти изменения меня тоже очень поддерживают и радуют.

Но есть и то, что очень сильно огорчает. Умом я понимаю, что ребеночек у меня с сильной травмой привязанности… И я знаю, как и сколько это может лечиться. Но на уровне чувств я очень сильно ранюсь об него и обижаюсь. Можно сколько угодно ЗНАТЬ про травмы, но когда оставляешь своего детеныша второй раз с няней и быстрее бежишь домой обратно, чувствуешь еще себя ужасной матерью, вдруг он испугался, вдруг скучает, не слишком ли я надолго ушла?

А вернувшись, видишь злющее лицо и вселенское разочарование. От того, что я вернулась. Он показывает мне на дверь, «говорит», что остается с няней, а я пусть ухожу. И самая жуть для меня – это его взгляд в этот момент: такой яростный, такой отчаянный… От чувства собственного бессилия, что у него никак не получается повлиять на эту ситуацию, и я опять вернулась. Никак его не оставлю в покое. По крайней мере, так я считываю его ощущения.

Натренировавшись за эти семь месяцев, у меня уже получается какое-то время изображать спокойствие и терпение. Я продолжаю подзывать его, предлагая обнять, и доброжелательно улыбаюсь. Поверьте, я потратила целую кучу нервов и сил, чтобы достичь такого результата. Но внутри меня все умирает. Возможно, у меня самой есть травма отвержения, и когда меня выгоняет из моей квартиры мой собственный ребенок и делает это с такой неподдельной искренностью – я подыхаю.

Но подыхая в тот раз, я продолжила изображать радость. Тоша в гневе стал уходить в комнату, и я схватила его за руку, в ответ на это он со всей силы размахнулся и ударил кулаком мне по голове… Это не та агрессия, которая была вначале… Тогда он улыбался и пытался скрыть, как мог, намерение меня уничтожить… А сейчас это реакция на конкретные мои действия, открытая и прицельная. Желание в открытую причинить мне боль, чтобы я ушла. Меня колотило внутри потом еще часов шесть, пока не уснула…

И не было ни одного раза, когда он бы обрадовался моему возвращению. И ни одного, когда бы расстроился из-за моего ухода…

На улице, когда я зову его куда-то идти и делаю вид, что ухожу сама, он никогда не пугается и не начинает бежать следом. Скорее, он радуется тому, что помеха в лице меня исчезает и можно спокойно заниматься своими делами. Когда я возвращаюсь за ним назад, он ужасно злится. Я опять все испортила. У меня создается ощущение, что он никак не может понять, почему эта странная тетка к нему пристала и все никак никуда не денется, как это происходило всю жизнь с остальными людьми.

И он пытается изменить эту ситуацию, вернуть жизнь в привычное русло. Например, путем того, что заводит меня на закрытое футбольное поле во дворе, приказывает стоять у дальней стенки и бежит быстрее закрывать дверь, чтобы я не смогла выбраться и догнать его. После этого совершенно спокойно пытается «уйти в мир»…

Когда я ехала с ним на первую госпитализацию, то очень боялась, что он испугается того, что я сейчас верну его туда, откуда взяла, и уеду (я его забирала из больницы, а не из детского дома). И по-видимому, он этого действительно ждал, потому что стал махать мне «пока» после того, как мы вошли в палату. И пытался попрощаться со мной достаточно долго. Да, ему было страшно и тревожно в новой обстановке, но он привык за свою жизнь рассчитывать только на себя. А я никак не могла избавиться в больницах от ожидания того, что он будет цепляться за меня и ждать защиты. Как бы не так.

Я помню, как после трансплантации у Тоши был выведен мочеточник во внешний мешок, и я ходила за ним все время с этим пакетом, трубки хватало где-то на полметра. И я помню, как Тоша, обессиленный после операции, еле-еле ковыляя, уводил меня в дальний угол коридора, говорил «стоять здесь» и пытался убежать от меня изо всех сил. Ему было больно даже просто стоять! А он, закусив губу, бежал…

У него была цель – избавиться от меня. Она давала силы. А я, чувствуя себя полной идиоткой, продолжала идти за ним с этим пакетом… А потом пыталась выдерживать его ярость, когда он видел, что я по-прежнему рядом, и его затея не удалась. Он отчаянно злился и бил меня кулаками. Видеть лицом к лицу, в какое отчаяние приходит человек от осознавания того, что ты рядом, – это кошмар, как бьет по психике. По моей – точно.

Появляется ощущение отсутствия отдачи. Что я вкладываю огромное количество сил в него, а единственное, что хочет ребенок, – это чтобы меня не было. И лежать одному в этой палате и привычным для себя образом очаровывать окружающих взрослых.

Создается ощущение, что до жизни со мной ему было хорошо, а сейчас стало плохо. Как будто я – помеха его счастью. Я знала, что такое показывать могут начать подростки, ну, или хотя бы разговаривающие дети. Но от неслышащего, неговорящего малыша я этого совсем не ожидала…

Постепенно я стала замечать, что сама начала закрываться от него на уровне чувств. Что сейчас я буду его обнимать, как своего самого любимого человечка, дам обнимать себя в ответ, а через час он будет с ненавистью меня выгонять из дома, говоря, что останется с первым встречным – курьером/ няней/ моей подругой/ с кем угодно… И на уровне чувств (мозги помнят про травмы, да) я ощущаю, что как будто это и есть его настоящие эмоции. Как будто нежность в остальное время – это от безысходности. Мол, раз ты тут одна, не выпускаешь из квартиры, то у меня нет выбора. Но как только выбор появляется – все окружающие лучше тебя.

Я была готова к тому, что ребенок будет называть всех взрослых «мама», проситься ко всем на ручки и стараться нравиться любому прохожему. Я читала, что так бывает, и твердо решила, что ситуация эта ерундовая, моих нервов не стоит, и ревновать я ни за что не буду. Но я почему-то нигде не видела рассказов о том, что ребенок при этом будет отвергать меня, как постоянного взрослого, саботируя тем самым возможность появления долгосрочных отношений. Я не была к этому готова и до сих пор эмоционально не смогла справится с этой ситуацией.

Максимум, чему я смогла научиться, какое-то время «выдерживать» эту его реакцию и продолжать улыбаться. Не могу сказать, что получается каждый раз и нужное количество времени. К сожалению, нет. И периодически я не могу справиться со своими чувствами и реагирую неадекватно. Могу убежать плакать, демонстрировать агрессию или начать игнорировать ребенка, перестать отвечать на его вопросы (например, радостный: «Ты уходишь? Уходи быстрее уже! Ну, почему ты все еще стоишь здесь?») или, что еще хуже, при попытке выгнать меня из дома я могла унести его в другую комнату и точно так же «сказать» ему, чтобы он уходил. Он начинал горько плакать. Я чувствовала, что победила в этой схватке.

Уточню еще раз, что описываю сейчас свое неадекватное поведение. От которого постепенно получается переходить к более нормальному. Это – «выдерживать» его реакции и продолжать оставаться добрым и любящим взрослым. Но мне больно. Очень. Возможно, он и выбрал такую тактику со мной, потому что это моя «слабая зона», и теперь он прицельно бьет в нее, видя, как я теряю самоконтроль, и значит он одним движением руки может мной управлять. Он меня контролирует. А это главное – контролировать все вокруг. От этого становится спокойнее, и мир кажется предсказуемым.

Про контроль с его стороны надо написать отдельно. Он вообще себя считает главным и взрослым. Не признает никакого руководства со стороны. Пытается мне диктовать даже то, в какой позе я должна спать. Не говоря уже обо всем остальном… Простые диалоги с ним выглядят примерно так:

Я: Мне надо поставить эту коробку на шкаф.
Тоша: Нет! Она будет стоять на полу. (Не дает мне пройти).
Я: Нет, нужно убрать ее на шкаф.
Тоша: Нет!!
Я: Нет, нужно убрать ее на шкаф. Я сейчас уберу.
Тоша: НЕТ!!! (Истерика).
Я (через несколько минут): Мне нужно убрать коробку на шкаф.
Тоша (в приказном тоне): Убери эту коробку на шкаф!

То есть, он не может со мной согласиться, но если не получается отстоять свое мнение, и ситуация проигрышная, то он скомандует мне сделать то, что я хотела изначально… Хотя бы так, оставив за собой позицию главного. Приходится постоянно, ежеминутно отстаивать, что главная здесь – я. И в каких-то основных вещах быть непреклонной.

Умные книжки говорят, что в какой-то момент он сдастся и примет это, как факт. Займет свое место ребенка в семейной системе. Но если дать ему возможность контролировать меня, то он в очередной раз убедится в том, что взрослые вокруг слабые, ненадежные, и им нельзя доверять. Ничего хорошего это не принесет. И вот эта необходимость отстаивать свое главенство ужасно выматывает. На это уходит, наверное, 80% моих сил…

Очень редко, когда у меня создается ощущение того, что мы с ним – по одну сторону, вместе творим, гуляем, радуемся чему-то новому… Все основное время – это борьба и бесконечные конфликты. Опять же, умные люди говорят, что период конфликтов – это один из этапов адаптации, когда проверяются границы друг друга и люди «притираются» к совместной жизни. Говорят, что он пройдет.

Но иногда, и это тоже о хорошем, у нас промелькивают часы или даже целый день, когда вдруг, совершенно внезапно, но нам становится хорошо друг с другом. И в воздухе витает понимание. Появляется обоюдное уважительное отношение друг к другу, и нам просто кайфово от того, что мы вместе. Для меня эти часы как глоток кислорода перед новым погружением…

Собственно, таких моментов было всего три или четыре за последние полгода… Но само ощущение того, что так может быть вместе с ребенком, – бесценно. Говорят, что их будет дальше все больше, а вот конфликты станут исключением и будут возвращаться ненадолго.

Но это все ерунда по сравнению с моей адаптацией в роли мамы. Я могу сказать, что все связанное с документами, обследованиями, врачами, лекарствами, системой терапии и госпитализациями я совершаю пока успешно и довольно легко. Оно меня не разрушает, а, скорее, наоборот, я вдохновляюсь поставленными новыми задачами и чувствую каждый раз прилив сил для их свершения. Что в очередной раз убедило меня в том, что я – хороший организатор, но вот быть мамой надо еще учиться и учиться…

Самое основное, что меня скашивает, – это то, что я не выдерживаю эмоциональной связи с ребенком, в которой надо находиться все время. В детский сад ему нельзя, уехать одна я никуда не могу сейчас, в общественных местах после трансплантации до весны бывать вместе с ним тоже нельзя. То есть никаких гостей, никакой «Замании», кружков или даже совместной игры с другими детьми на площадке. И он совсем не интравертный ребенок… Он активен. Все время. Активен в том, чтобы ежесекундно добиваться от меня эмоционального отклика, отображения мимикой и жестами одобрения и подтверждения того, что все хорошо. Ежесекундно. Я все время должна быть телесно активна и эмоциональна. Все время поддерживать связь.

Я не чувствую, чтобы мой больничный опыт волонтерства мне помогал. Там было совсем другое. Я умела быстро почувствовать ребенка, найти с ним контакт и дать максимально много за несколько часов. Потом я выходила каждый раз на трясущихся ногах, сжирала всю еду вокруг и валилась на диван смотреть в потолок оставшееся время дня. После дежурства в больнице я никогда ничего себе не намечала. Уже давно поняла, что диван и потолок – это лучшее, что я могу сделать для своего восстановления. А еще – ни с кем не разговаривать по дороге к вожделенному дивану. Ни за что.

А тут некуда выйти. И нет дивана. И даже если меня отпускают близкие на пару часов или даже день, то я совершенно не успеваю восстановиться за это время. Его недостаточно. И чем дальше, тем меньше оно восполняет. Я помню, как в начале, получив свой «выходной», я радостно выбегала из дома с чувством окрыленности и предстоящих великих свершений. Потом радости стало все меньше. И, выходя из дома сейчас, я точно знаю, через сколько часов мне надо будет вернуться. И мозг монотонно начинает обратный поминутный отсчет… Это тяжело. Правда, тяжело.

Это называют истощением, но умные люди говорят, что это точно не выгорание. Оно выглядит по-другому. А умные книжки пишут о том, что у адаптации есть пик, в котором кажется, что доходишь до своей крайней точки… А потом становится легче и легче. Я надеюсь, что эти книжки правы, и я как раз иду к этому пику. Ибо очень уж хочется начать спускаться вниз.

При этом я выстраиваю достаточно грамотно нашу жизнь. Стараюсь поддерживать свою ресурсность любыми возможными способами. Мои близкие участвуют активно в нашей жизни с Тошей, я также привлекла няню, чтобы чувствовать свою независимость и иметь возможность спокойно уходить по делам. Я посещаю группы поддержки «Уже вместе» в ИРСУ для родителей в стадии адаптации. И они да, очень поддерживают. Я хожу к психологу на индивидуальные консультации, и мы вместе разбираем возникающие сложности. Я не пытаюсь геройствовать, а вовремя обращаюсь в фонд за помощью в оплате дорогостоящих лекарств и обследований. Я поддерживаю и создаю отношения с очень многими людьми, с которыми я могу поделиться проблемами и своими мыслями.

Я понимаю, что основное, что меня выматывает, – это огромное количество сил, которые уходят в эмоциональный отклик на ребенка. Что моя основная потребность сейчас – это быть в одиночестве или общаться с людьми на взрослой волне и на взрослые темы. Я стараюсь искать такой баланс в жизни с Тошкой, чтобы нам обоим было гармонично. Например, я ввела обязательный тихий час. Точнее, целых два часа после обеда. Со сном у него не все хорошо, и он далеко не всегда засыпает в это время. Но если не уснул, то просто находится один в комнате. Он тихо играет во что-то или смотрит стеклянным, незасыпающим взглядом в потолок. Без этих пары часов я бы точно не смогла выжить… Да и ребенок, даже если был уставшим, плаксивым и тер глаза, через эти два часа игры в одиночестве выглядит бодрым и «перезагрузившимся». Они ему тоже нужны. В этом гармоничность найдена.

Но есть много других сфер, в которых нам только предстоит найти нашу гармоничность.

Несмотря на то, что я все время рассказываю близким, что со мной происходит, почему мне так жизненно необходимо бывать одной, и что такое адаптация, я все равно встречаюсь с непониманием и претензией в том, что, взяв ребенка и осуществив тем самым свою мечту, я почему-то не счастлива. Господи, какое счастье! При чем тут оно вообще? Надо сначала просто выжить.

Я слышала много историй о том, как приемные дети переворачивают всю семейную систему. Как может уйти из семьи отец или как начинает болеть кто-то из родителей. Это были истории про тяжелые болезни, требующие хирургического вмешательства, а пара рассказов была с летальным концом. Мне их преподносили как истории «про нечто такое страшное», что приносят с собой «ЭТИ» дети, от чего можно болеть, умереть, расстаться с близкими – супругом или кровным ребенком.

И существует множество каких-то объяснений этому. Например, что ребенок приходит со своей «семейной динамикой», которая тяжелая и разрушительная (иначе он бы и не оказался сиротой), и эта «карма» начинает разрушать «хорошие семьи», продолжая свое движение… Но мне ближе другая версия. О том, что приемные дети несут в себе какую-то силу, активизирующую травмы окружающих людей. Все, что было давно забыто. Все детские обиды, все недоработанные детско-родительские отношения и все, что казалось уже давно прожитым… Все скрытые болячки в теле. Все скрытые обиды друг на друга… Все недовольство между супругами, которое может успешно маскироваться годами под «терпимостью»… Все это одновременно активизируется, и скрыть уже больше невозможно.

И если меня разносит эмоционально, то мои близкие стали болеть физически. При том да, с необходимостью «хирургического вмешательства»… Все это добавляет стресса и отнимает и без того уже совсем маленький ресурс. И да, адаптация даже не миновала попугая, который стал вести себя неадекватно и был впервые в жизни заточен в клетку. Что уж говорить о людях…

Я вижу, как у Тоши в какой-то момент стали сдавать нервы. Не знаю, как более точно описать его состояние… Такое чувство, что он все это время живет, подавляя очень большую тревожность внутри: «Нельзя расслабиться, я в стане врага. Я должен бороться ежесекундно за свою жизнь (со мной, да), быть бдительным и на всякий случай всем нравиться 24 часа в сутки». И нервная система перестала выдерживать, он просто начал с утра и до вечера биться в истерике, придумывая для нее все новые и новые поводы… Главным и взрослым в ней он уже не выглядел. Скорее, он, наконец-то, стал маленьким, которому очень плохо. Мне пришлось давать ему успокоительные, и эти состояния стали проходить…

Прошлый раз я рассказывала про так называемые «откатные» дни у меня. Когда я встаю утром и понимаю, что жить сил нет просто физически. Такая усталость, от которой даже моргать невыносимо тяжело. Откатные дни у меня повторялись еще несколько раз и становились все более тяжелыми, с жутким ознобом и дрожью. Да, моя нервная система тоже не выдерживает и требует принудительной перезагрузки. Я ее понимаю.

Наверное, самое лучшее что дала мне ШПР – это твердую уверенность в том, что адаптация – это временно. Она пройдет. Возможно, через несколько месяцев, возможно – лет, но совершенно точно – пройдет. Эта мысль очень поддерживает и за нее получается держаться.

Не каждый может взять ребенка в семью, но помочь может каждый