Блог Екатерины Пирожинской. Часть 6. Запах домашних детей

Читать весь блог Екатерины Пирожинской

Я уже писала о том, что через два месяца после того, как забрала детей из детского дома, я полетела в отпуск, в Непал. Я благодарна больнице, которая приняла моих детей с ксерокопиями документов. И моей няне, которая отпустила меня. И моей маме – тогда мама не знала про диагноз сына, но она тоже была готова меня отпустить и подстраховать няню.

Фото — автора.

Для мамы я придумала историю: мы ложимся в санаторий, потом я детей оставляю на десять дней в санатории, а сама лечу отдыхать. Конечно, маме очень хотелось, чтобы я отдохнула, поэтому и «прокатила» история с санаторием.

Я всегда была достаточно скрытным человеком даже с близкими, поэтому родные спокойно восприняли то, что я не сказала название «санатория». Конечно, они не спрашивали. Наверное, мама попыталась изначально, но я сделала вид, что не поняла запрос, что все еще не точно. Я ушла от ответа, и моя мама приняла такое развитие событий.

Я возвращалась. Стоило мне прилететь, и меня накрыла дичайшая простуда: с хрипами, сипами, соплями. Может быть, ангина. Может быть, что-то еще. Я не люблю ходить к врачам – как ребенок медика и человек, работающий с медиками. И еще несколько дней я прожила без детей, их просто нельзя было забирать. Да и не могла я. Свалилась.

Когда ты мама и одна – даже поболеть нет времени и возможности. Больная ты или здоровая, но детям нужно в школу-сад-на кружки. И должны быть страхующие руки. Они должны быть, иначе запросто сломаться, ведь наши дети еще не умеют заботиться. Они будут пищать, галдеть, прибегать, лежать рядом, каждую минуту спрашивать: «Выздоровелалимамауже?»

Если вспомнить, откуда они, то вся логика становится понятной: больной воспитатель не приходит на работу. Дети из детских домов не знают, что взрослые тоже болеют, что взрослым тоже бывает плохо. У этих детей нет такого опыта – откуда же ему быть, если они никогда не видели больных взрослых. Или почти никогда (конечно, я пишу это о малышах, о тех, кто в сиротской системе с рождения, или тех, которые попали в нее малышами), мои дети не видели больных взрослых или не помнили (из кровной семьи дочь забрали в 2,5 года, сына же кровная мать сама сдала, когда ему было тоже 2,5 года).

Я только пришла в себя, когда раздался звонок: «Привозите детей или приезжайте оформлять опеку. Мы вас ждем». Меня накрыло. Как же так, мы же договорились? Опека вот-вот должна была выйти на лишение… Как же так? Но информация была очень проста: «Приезжайте». Это при том, что до этого опека никак не хотела со мной общаться (региональный оператор общался и детей в передаче в семью поддерживал, а вот сотрудники местной опеки моими сторонниками не были).

И вот — как обухом по голове. Все помнят, что дети уже жили у меня на гостевом. И слава Богу, что моя медицина еще была годна. Я поехала. Я не сказала никому ничего. Ни своей опеке, ни сопровождавшим меня специалистам ШПР. Даже родным ничего не сказала. Я просто поехала, подписала все бумажки одним днем. Попыталась подписать приемную семью, мне отказали. Подписала опеку. И вернулась назад.

Теперь нужно сделать еще несколько шагов назад: кровная мать моих детей находилась в местах лишения свободы. Своего третьего ребенка она оставила в роддоме. Он уже давно усыновлен. Моего сына, ровно в тот момент, когда ему поставили диагноз, сдала в детдом и не забирала. Но она находилась в местах лишения свободы: это значит, что не была лишена родительских прав. Кто его знает – почему. Все, кто хоть чуть-чуть разбираются в теме, говорили: «Да, должны лишить. Да, должны были лишить». Да. Да. Да. Да. И снова да.

Но не лишали. И я не могла быть уверенной в том, что моя история с детьми – навсегда. Несмотря на то, что директор детского дома мне говорила о их кровной матери: «Она не вернется. Не из тех. Сама сына сдавала». Несмотря на то, что с региональным оператором мы проговорили: «Для детей в любом случае будет лучше, если они будут в семье, а не в детском доме, даже если потом вернутся к кровной матери…» Все это мы проговорили.

Да вот только с психологами из моей ШПР мы этот вопрос не обсуждали. И с моей опекой – тоже. Конечно, я отчасти была наивна. Даже очень сильно была наивна. Но тем не менее – я была честной с детьми, с ними я говорила примерно так: «Есть такая вероятность, что ваша кровная мама захочет вас забрать, я бы этого не хотела, но если этого захочет она, и захотите вы…» В общем, я говорила им те вещи, которые не нужно говорить детям в возрасте 6 и 4,5 лет. Но я была очень честной.

И вот, я подписала опеку. Я не знаю или уже не помню, что именно произошло, но дети поняли, что я поставила точку. Приняла их не только во внутрь нашей семьи, но и во внешний мир. Я подписала бумаги. Я сказала всем вокруг, что это — мои дети.

Вроде ничего и не произошло совсем, но все сразу изменилось. Словно со всех нас спала пелена, сняли груз, и точнее не сказать: мы почувствовали себя семьей. Родными. Наверное, это был тот момент, когда сын перестал пахнуть детским домом. Наверное, это был тот момент, когда я поняла, что хочу обнимать дочь и держать ее на руках.

Еще позже, много позже мы говорили с моей мамой, и она призналась, что вначале даже прикасаться к детям не могла – настолько чужим запахом они пахли. И это правда: дети из детских домов пахнут не ребенком, они пахнут детдомами. И страхом. И этот страх не пройдет только от того, что вы взяли ребенка в семью. Он только станет сильнее, какие бы мы иллюзии себе не питали: ребенку, которого забрали из привычной среды – страшно. Очень страшно.

Моя дочь до сих пор помнит, что когда она вошла к нам в дом, она не знала, что такое кухня. Пришла и спросила. «А потом оказалось, что это — кухня». Здесь самое главное слово «потом» — ребенок в 4,5 года не знал, что кухня – это место, где готовят еду. Она знала слово кухня, только не понимала, что это такое. Как можно себе это представить? Как можно это понять, если ты большой, взрослый, привез ребеночка из детского дома. Что же удивляться, что он не идет на кухню, когда мы зовем: он просто не знает, что это – кухня. Что это — именно она.

И ему страшно. И он чувствует все наши страхи. Всю нашу боль, неуверенность, сомнения, и защищается. И не пускает. И не привыкает – а вдруг его вернут? А у нас-то полным ходом своя адаптация идет, и всех этих тонкостей, нюансов, боли, страхов – всего этого мы не видим и не чувствуем. У нас эмоции и гормоны, и перестройка организма. А ребенку – страшно. Очень. Страшно – и все.

И когда я сказала всему внешнему миру, что эти дети — мои, коты тут же стали оттаивать. Роднеть. Вживаться в меня и вылупляться из своего прошлого. Рождаться. Не помню точно, но мне кажется, что именно в это время у нас появилась игра в «родиться у меня» — когда дети забирались под одеяло, будто это у меня живот, и из него рождались.

И мне нельзя было пить кофе, потому, что это вредно. И гладить их можно было только через одеяло, нельзя ведь засунуть руку себе в живот? Наверное, пару месяцев мы так рождались почти каждый день. Да и теперь иногда рождаемся. Это наша игра. И наше прошлое вместе.