Людмила Петрановская: «Когда в семье у ребенка трэш, он ничего не может с этим сделать»

Нужно ли родителей учить быть родителями и стоит ли начинать делать это со школы? В какую опасную ловушку могут загнать детей уроки семьеведения и можно ли ее избежать? Зачем рассказывать ребенку хорошее о «плохом» папе и какими заповедями приемные психологи могли бы поделиться с «обычными» семьями? Размышляли психолог Людмила Петрановская, президент Благотворительного фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» Елена Альшанская и главный редактор журнала «Домашний очаг» Наталья Родикова.

Наталья Родикова: Недавно мы с друзьями в очередной раз обсуждали (стонали на самом деле), как много требует от нас современный мир в смысле родительских компетенций. Мы же в постоянном неврозе находимся: все ли правильно делаем, те ли слова говорим, то ли разрешаем и запрещаем, и если нет — то как отразятся наши чудовищные ошибки на наших нежных детях, и дорого ли им будет обходиться психотерапевт, когда они вырастут и осознают свои детские травмы, и так далее. Все время присутствует ощущение, что нам не хватает каких-то знаний о родительстве. И что если нам их будут как-то систематически давать, то мы сразу станем счастливее. Вот в школах приемных родителей какие прекрасные и интересные бывают лекции, какие прекрасные книги и статьи пишут психологи для приемных семей. Может, «обычным» родителям тоже поучиться чему-то подобному?

Читать историю приемной семьи Натальи Родиковой на сайте фонда «Измени одну жизнь»

Елена Альшанская: Разные бывают школы приемных родителей, из некоторых люди не выносят ничего, кроме чего-то скомканного про возрастную психологию. Хотя конечно, та информация, которая узконаправленно дается специально для приемных, она, безусловно, должна быть общей: про привязанность, про принятие, про родительские амбиции. Да большая часть того, что дают в хороших ШПР, нужна любому родителю. И я уверена, что, если еще в школе всем детям будут объяснять про ту же самую привязанность, то, может, девушки и юноши будут ответственнее относиться к планированию беременности и не будут бросать своих детей, если что-то пошло в их жизни не так. По-моему, такие вещи нужно именно со школы начинать.

Людмила Петрановская: Ну, у нас теперь будет курс семьеведения…

ЕА: Ой, надеюсь, что нет. Надеюсь, не дойдет до этого. Потому что там про привязанность не будет как раз, а будет про то, как готовить борщ…

ЛП: И носить длинную юбку. Возвращаясь к приемным родителям: помните, в мультике «Шрэк» главный герой говорит: «Великан подобен луку – он состоит из слоев».Собственно говоря, есть и родные дети, которые с тебя, как с луковицы, обдирают все слои, пока ты не узнаешь, кто ты на самом деле.Но приемные делают это чаще и еще менее деликатно, я бы сказала. Поэтому родителям и нужны специальные навыки, которые, конечно, могут пригодиться и в кровной семье. На самом деле для обычных родителей сейчас тоже много всего – курсов, школ. Но это может быть только вашей частной инициативой, в то время как приемные родители решают государственную задачу и пройти ШПР обязаны.

ЕА: Кстати, до того, как они стали обязательными, не так уж много было тех осознанных родителей, которые понимали, что к приему ребенка нужно подготовиться, и тратили бы на это свое время, ходили бы куда-то после работы. Даже сейчас многие воспринимают это как обязанность, как что- то лишнее, но у них нет выбора, они без этого просто не получат свое заключение о возможности быть опекуном. Хорошо, что кровных не заставляют это делать, у нас бы тогда образовалось очень много некачественных сервисов по обучению родителей. Но вот несмотря, Люда, на твою иронию по поводу семьеведения, но все же должно быть что-то такое в школе, что вели бы психологи, что давало бы детям нормальные знания о семье.

Я заканчивала школу в Латвии в девяностых годах, когда менялось все в образовательной сфере каждые полгода, и у нас был какой-то год, когда была специальная психология: нас учили общаться, решать конфликты, выстраивать отношения. Вот если к этим вещам добавить что-то, связанное с детьми, с привязанностью, с детско-родительскими отношениями, то, мне кажется, это было бы очень круто для старшеклассников — это потом им в жизни очень сильно поможет. Ведь мы все живем в рамках системы, где пока еще люди создают пары, семьи и в них рожают детей. Нет еще клонирования, никто нам детей готовеньких и воспитанных за особые заслуги не выдает. И пока мы живем в рамках традиционной семьи, все люди с этим вопросом – как жить в семье — сталкиваются, а ответа нет практически ни у кого. Это проблемно, это сложно — понять, что происходит с тобой, когда рождается ребенок, как не развестись, когда все плохо, а «все плохо» рано или поздно моментами бывает у любых людей, которые так плотно между собой коммуницируют каждый день, и 50 процентов пар разводятся, по статистике. Поэтому мне кажется, что эта информация должна быть доступна со школы.

ЛП: Хорошо бы, если бы кто-то это действительно умел проводить. Я смотрела программы, например, эстонской школы, насколько у них много про себя, про индентичность свою, про то, что им нравится или не нравится в себе, как дружить, как конфликты решать, как группа устроена, как авторитет устроен, в общем куча полезного для развития межличностного интеллекта Детям все это в тысячу раз важнее, чем большая часть того, что у них спрашивают на ЕГЭ.

НР: Чем плохо, если дополнить такой курс блоком о семье?

Фото — goodhouse.ru

ЛП: Если представить себе гипотетический курс семьеведения, то риски тут могут быть вот какие. Разбирая с детьми «как хорошо бы», мы наведем их на мысль, что у них дома не так, и они будут спрашивать: вот мы тут очень хорошо разобрались, как в семье конфликты решать, а у меня дома папа маму матом посылает, а она плачет сразу, и такое каждый день, и что делать? И тут педагоги окажутся в очень сложной ситуации. У меня есть книжки «Что делать, если…» для детей, и периодически приходят ко мне письма: а напишите, что делать ребенку, когда ругаются дома родители, что делать ребенку, когда у него тот или иной семейный трэш. А я не знаю, что делать ребенку, вообще-то ему ничего не надо с этим делать, понимаете? Не ребенок должен с этим что-то делать. Такая постановка вопроса еще больше нагружает его ответственностью за ситуацию, за которую не он отвечает. Что можно написать в книжке? «Бедный ты зайка, ну как-то дождись, когда это кошмарное время под названием «детство» закончится»? А что еще можно сказать?

Если детям начнут рассказывать, как принято жить в нормальной семье, у них могут возникнуть вопросы к собственной семье: а что тогда у нас дома творится? И вряд ли это понравится родителям, к которым дети с этим вопросом придут. Родители могут воспринять это как упрек, и это может быть причиной довольно сильного родительского сопротивления таким вещам. Ребенок оказывается в ситуации, когда он еще не может ни уйти из семьи, ни поставить какие-то условия, ни самостоятельно обратиться за помощью или что-то еще сделать, мы проблематизируем — а дальше?

ЕА: Я понимаю, что риски есть, да, ребенок столкнется с тем анализом своей семейной жизни, к которому он не готов. Получается, что условное семьеведение, показывая идеальную картинку семейных отношений, ставит ребенка перед неидеальностью его семьи, его мамы и папы, неправильностью с точки зрения каких-то схем, и действительно, что он должен делать? Разрушить это неправильное, требовать, чтобы они изменились? У него нет этих полномочий внутри семьи. Но как быть тогда? Как донести информацию о нормальном устройстве семьи до детей? Вот как? Мне кажется, можно найти все же какую-то форму для школы.

ЛП: Как минимум, если что-то такое будет вводиться, хотелось бы, чтобы риски были взвешены… Хотя на самом деле, я думаю, рисков никаких нет, потому что, понимая, как все у нас делается, думаю, что скорее всего это будет какое-то абстрактное бла-бла-бла, учебник, полный благоглупостей про то, что надо любить и уважать, и дети будут сидеть на этих уроках, умирать от скуки и ждать, когда все закончится.

НР: Но это какая-то совершенно иезуитская ситуация: мы не можем рассказать ребенку, как должно быть правильно, потому что он может обнаружить, что он живет в очень неидеальном мире и что он фактически в ловушке. Неужели нельзя найти какой-то другой путь и другое, не такое опасное, как выясняется, для него содержание? Чтобы все-таки показать какие-то правильные ориентиры в жизни?

ЛП: Я думаю, что нужно гораздо больше говорить с ребенком именно о нем самом, о сверстниках, о межличностных отношениях, а все-таки про семью – попозже.

ЕА: Попозже – это когда?

ЛП: Ближе к тому возрасту, когда он элементарно, если для него это окажется невыносимо, может зафиксировать это для себя и что-то с этим сделать.

ЕА: То есть — лет в восемнадцать?

ЛП: Да, примерно так, в старших классах школы.

НР: Ну хорошо, а как быть с естественными ситуациями, когда ребенок бывает у своих друзей и видит, что некоторые семьи устроены не так, как его, и в этих семьях все правильнее и гармоничнее, он же в любом случае начинает понимать, что в его-то семье все не совсем так, или даже совсем не так? Это более безопасно для него – узнать всю правду не в школе, а на практике?

ЛП: Не то чтобы он про это раньше не знал. Но вот проблема, с которой сталкиваются многие приемные дети в школе: задают нарисовать родовое древо – из лучших побуждений задают. А ребенку, у которого иногда был полный кошмар в кровной семье и пока что полный раздрай с идентичностью, ему некомфортно выполнять это задание. Ну или представим себе, что какая-то семья живет, я не знаю, в бараке, друг у друга на голове восемь человек, а ребенку задают тему «Опиши свою комнату». Ну что он опишет? В таких ситуациях дети обычно описывают несуществующую комнату. И если несуществующую комнату описывать обидно, но как-то можно, то когда речь идет об отношениях, для каких-то детей это будет очень дискомфортно – осознавать эту разницу между «как нужно» и «как есть», хотя они и так в этом живут. Я не к тому, что об этом совсем нельзя говорить или надо табуировать эту тему…

ЕА: Ее нельзя табуировать, ребенку нужно понимать, как правильно строить семью.

ЛП: Я к тому, что про это надо думать прежде, чем это делать. Надо взвесить эти риски. И те люди, которые это будут делать непосредственно в школе, они должны понимать, что делать в ситуации, когда ребенок к ним подошел после урока и сказал, что мы очень хорошо сегодня разговаривали, но у меня мама каждый день кричит, что она руки на себя наложит, если папа уйдет к очередной любовнице, а папа отвечает, что да пошла ты, давно пора тебе, и вообще. И что? Что она должна сделать, эта учительница? А он подойдет к ней, а не к математичке, потому что это она с ним говорила про то, что в семье должно быть все не так. Пока у нас нет ответа на этот вопрос, мы не имеем права, я считаю, это делать.

ЕА: Но ребенок должен сознавать, что, если у него все совершенно не так, это неправильно.

ЛП: Действия какие? У нас есть куда его отправить? У нас доступный школьный психолог есть?

ЕА: Если мы в школе вводим какие-то уроки семьеведения, к ним должно тут же автоматом прибавляться увеличение штата школьных психологов. Потому что это вещь, которая поставит ребенка в ситуацию конфликта – его представления о том, какая должна быть семья, и тем, какая она у него есть. Без психолога, который готов работать с ребенком по его запросу, это делать, конечно, нельзя.

Фото — goodhouse.ru

ЛП: По сути детская психика умеет защищаться, и если ситуация в семье непереносима для ребенка, психика включает защиту, дистанцируется от этого всего, и он как бы живет и не думает об этом, как-то научается не подпускать это близко к себе. Потом, когда-то, через какое-то время, когда у него будут свои дети и когда он уже станет старше и поймет, что его мучает, он может с этим разобраться. Но обычно дети выживают в таких ситуациях за счет диссоциации, отщепления непереносимых переживаний. Фактически курс создает условия для того, чтобы эту диссоциацию грубо взламывать.

НР: Но мы можем когда-нибудь дорасти до идеального курса семьеведения?

ЛП: Идеального на свете ничего не бывает.

НР: Хорошо, оптимально сделанного. В котором дети получат какие-то необходимые минимальные сведения о том, как надо строить семью и растить детей, и при этом сами не окажутся заложниками.

ЛП: Понимаете, любая проблема ставит перед нами вопрос, какой у человека ресурс. Поэтому я бы точно не начинала с разговора про семью. Если мы с 7-8 класса, а то и раньше начинаем с детьми разговаривать про них самих – укрепляем их Эго, укрепляем их субъектность, укрепляем их понимание себя, укрепляем понимание того, где можно взять ресурс (хорошо, когда у ребенка семья — это ресурс, а если семья не ресурс, то есть учителя, есть тренер, есть друзья, книги, что-то еще), — и если мы эту работу проделаем, то в завершении всего можно говорить с ними про семью.Но не просто так, не создав им никакую опору.

НР: Про конфликт представления об идеальной семье и того, что есть в реальности, вспомнила вот что. В российских детских садах несколько лет назад ломали голову над тем, чем заменить утренники, посвященные 23 февраля, потому что не во всех семьях есть папы и не всем детям понятно, для кого они, собственно, рисуют открытку с танком и для кого учат стихи про защитника отечества. Некоторые сады вообще от этих утренников отказались – чтобы не расстраивать детей без пап. Такая позиция может считаться шагом в сторону защиты детей от внутреннего конфликта представлений о семье?

ЛП: Мне вообще непонятен праздник 23 февраля как таковой – ни как военный – праздник армии государства, которое уже не существует, ни как мужской. У меня к гендерным праздникам вообще много вопросов. Мне кажется, решение в том, чтобы уменьшать тотальность этих мероприятий.Мы должны учитывать, что разные есть обстоятельства. У нас есть целые области, где самая частотная семья — это когда дети живут с бабушкой, а родители ездят на заработки в какие-то крупные города или другие страны. Что теперь, совсем не упоминать слов «мама» и «папа»?Выход не в том, чтобы от каких-то праздников ограждать или не ограждать, а в том, чтобы всем догадаться, что современная семья очень различна, очень разнообразна по устройству, они какие только не бывают. Воспитателям, учителям это нужно учитывать в любой момент: что бывает и так, и так, и выбирать такие стишки для праздника и такую тему для поделок, которые не задавали бы одну единственную парадигму.

НР: Перейдем от детского семьеведения ко взрослому. В нашем идеальном мире на идеальном курсе чему бы мы учили родителей, что преодолевать, какие ситуации?

Фото — goodhouse.ru

ЕА: Мне кажется, что мы бы говорили в этом курсе про привязанность и идентичность, это такие вещи, которые человек должен понимать в первую очередь про себя, и про то, что потом ему позволит правильно выстроить отношения с собственным ребенком.

НР: Мог бы нам в этом помочь опыт приемного семьеведения? Скажем, про то, почему важно не рвать связи с неугодными родственниками и чем это плохо для ребенка, я узнала именно из статей для приемных родителей. Но ведь это же очень важно объяснять и обычным родителям, а с ними об этом вообще никто не говорит.

ЛП: Конечно, проблемы похожи. Когда, например, мы разбираем тайну усыновления и показываем, почему возникает конфликт лояльности ребенка между его привязанностью к кровной семье и привязанностью к приемной семье, это было бы полезно послушать и обсудить всем.Фактически те же самые конфликты возникают, например, после болезненного развода, когда от ребенка требуют выбрать, чей он и с кем он, когда ребенку не сообщают информацию про отца или про каких-то родственников, потому что считают ее неблагоприятной, неправильной и так далее.В этом смысле да, какие-то вещи, которые мы доносим до приемных родителей, имеют отношение и к обычным семьям.

То, что ребенку для развития в первую очередь нужна уверенность в том, что он нужен, что он важен, что у него есть защита и забота, и это гораздо важнее, чем наставления и поучения, наказания и все остальное; то, что дети не умеют учиться в ситуации стресса, и если мы хотим, чтобы ребенок чему-то учился, то первая наша задача — это убрать у него стресс; то, что отношения всегда важнее, чем то, что ребенок делает или не делает в данный момент; то, что ребенок — это не то, что ты про него придумал, и он не обязан воплощать твои фантазии – все это абсолютно справедливо и для тех, и для других.

Вообще, что ребенок — это не программируемая штука, с ним нельзя сделать раз-два-три, чтобы точно он в конце стал тем, кем ты хочешь, он все равно отдельный человек.И кстати, это та мысль, которую приемным родителям бывает легче понять, чем кровным, потому что кровные в больший симбиоз со своими детьми вступают, и нам труднее представить себе, что наш ребенок на нас чем-то непохож, что у него другие способности, желания, ценности, приоритеты и что-то еще другое. Конечно, на кровного родителя работает природа: та доза окситоцина, которая выделяется в первые три года, позволяет справляться со стрессом, недосыпанием, усталостью и так далее.

ЕА: Но я замечу, что природа работает и на приемных тоже, потому что симбиоз – это вещь, построенная не только на одном окситоцине, он случается, когда люди просто живут вместе, все эти симбиотические вещи начинают работать. Даже муж и жена за много лет друг под друга подстраиваются и физиологически становятся друг на друга похожи. И очень часто дети становятся на своих приемных родителей похожи. Природа работает на нас, хотя мы всячески ей сопротивляемся, потому что мы очень умные, но она продолжает работать на нас в части наших взаимоотношений, и мне все-таки жаль, что в школе не объясняют каких-то базовых вещей про это. Чтобы каждый человек понимал, что ребенок, человеческий детеныш, нуждается в своем взрослом, он от него абсолютно зависим, что эти отношения построены на сильных эмоциональных и тактильных связях, что это даст твоему ребенку так много потом, как не даст ему никакая школа Монтессори, никакое раннее развитие и куча умных книжек. И уж точно этого не дадут деньги, которые ты заработаешь, оставив ребенка в два месяца его с няней.

НР: В этом месте у меня, рано выходившей на работу матери, кровь сочится прямо из сердца. Вечная вина и мука…

ЕА: Ну что я могу сказать… Тем не менее, если есть возможность так не поступать, а дать своему ребенку больше себя хотя бы в первое время, это будет очень большим плюсом. Потому что у него есть огромная витальная потребность в том, чтобы взрослый показал ему, что он рядом, чтобы он не испытывал никакой тревоги по этому поводу.

НР: Почему родителям так мало об этом говорят? То есть как приемный родитель я об этом четко и много раз услышала: в первое время после появления ребенка в семье вы должны быть с ним, он должен привыкнуть, осознать, что вы его взрослый, наладить и укрепить с вами связь; взяли ребенка – возьмите большой отпуск, побудьте рядом, это нужно потому-то и потому-то. Как кровный родитель я с этой информацией просто не сталкивалась до поры до времени, просто интуитивно действовала. Но это же странно – никто нигде молодой маме ничего не говорит, пока она не окажется в правильном окружении или случайно не попадет на нужный сайт.

ЕА: Сегодня уже говорят на самом деле, только люди сами выбирают то, что им слышать. Родитель может читать Спока, который рекомендовал дать ребенку прокричаться ночью и не подходить к кроватке…

НР: Он впоследствии пересмотрел свои взгляды…

ЕА: …А может читать Сирзов и еще что-то поновее, где ссылаются на исследования, связанные с психофизиологией, которые показывают, как ребенок реагирует на отсутствие заботящегося о нем взрослого. Реагирует ужасно.

НР: Я, кажется, от кого-то из вас однажды слышала, что госпитальный синдром – не такая уж редкая вещь и в семье.

ЕА: Все-таки речь скорее о депривации, о дефиците материнского присутствия, это когда вы пренебрегаете нуждами ребенка, не устанавливаете с ним эмоциональный контакт, вообще мало бываете вместе.

НР: Думаю об этом постоянно, когда встречаю объявления про поиск няни, когда по одному только запросу понятно, на что ребенка собираются обречь. Например, беременная еще мама ищет няню, потому что сразу после родов собирается выйти на работу, и няня нужна на круглые сутки. То есть мама пока не понимает последствий такого развития событий.

ЕА: Я что хочу сказать: если эта няня у них останется, они ее не выгонят через два месяца, то она и будет тем самым необходимым постоянным взрослым для ребенка, той Ариной Родионовной, что мы помним у Пушкина. Кстати, когда нам учительница объяснила в школе суть отношений между няней и семьей Пушкина, я была поражена, потому что до этого про рабовладение читала только в «Хижине дяди Тома», и пушкинскую няню – живую душу в его собственности — я представила так же…

ЛП: Ну она не была у него во владении, ей все-таки владели его родители.

ЕА: Так вот, как это ни обидно звучит для родителей, но для ребенка главное, чтобы какой-то теплый, близкий ему человек с ним максимально долго находился, и ему все равно, будет это няня или кто-то еще.

ЛП: Да, а вот если семья меняет этих нянь… Проблема ведь не в том, что для ребенка эмоционально значимым взрослым становится не мама, а кто-то другой, ради бога. Проблема в том, что у мамы установка, что сидеть с ним должна няня, а любить он должен меня, и как только ребенок проявляет любовь к няне, она начинает ревновать к няне, начинает няню ставить на место и няню выгоняет. Вот это реальный караул, и после нескольких таких раз у ребенка может быть настоящий сиротский профиль, потому что мама ему взамен няни себя тоже не дает, ей есть чем заняться кроме него, а малейшую отрастающую у него привязанность она постоянно обрывает.

Фото — goodhouse.ru

ЕА: И да, когда мама постоянно меняет нянь, ребенок находится в состоянии депривации. Но здесь надо помнить, что у нас так устроен современный мир, что женщина часто вынуждена идти через два месяца работать не потому, что ей так не хочется находиться рядом с этим существом и хочется просто сбежать. Хотя это тоже бывает, например, при послеродовой депрессии. А потому что так складываются обстоятельства, при которых она вынуждена работать. К счастью, у ребенка может быть привязанность не только к одному взрослому, но и к двум, и если мама все-таки приходит с работы и проводит с ним время, то и она, и няня – обе будут для него фигурами привязанности. И здесь не должно быть ревности. Если нет других возможностей, маме нужно выйти на работу, просто не надо к няне ревновать.

ЛП: Важный момент – кто с ребенком в каких-то самых базовых потребностях. Грубо говоря, не так важно, кто с ним играет и гуляет, но важно, кто к нему подходит ночью, если он испугался, кто с ним ляжет в больницу, когда он болен. Важно, чтобы мама находила возможность именно в такие моменты быть рядом.

НР: Давайте еще раз вернемся к предыдущему пункту – про неугодных родственников. Можете подробнее рассказать, почему важно не формировать у ребенка негативный образ, например, отца после развода?

ЛП: Да, в этом смысле приемные дети очень ярко показывают, как важна нам связь с теми людьми, от которых мы произошли, с которыми у нас общее кровное родство. Нам важно чувство принадлежности к какой-то семье, к какому-то роду. Важно право присваивать себе достижения своего рода, свершения и таланты, которые в нем были. Совершенно невозможно взять и вычеркнуть каких-то людей из истории своей семьи, просто потому, что мы на них обижены или нам за них стыдно или они нам кажутся непрезентабельными.

Когда мы делаем такие вещи, то у всех в семье повышается тревога. Каждый начинает думать, что, возможно, и его принимают и считают своим только до тех пор, пока он соответствует каким-то требованиям или ожиданиям. Что если с ним не дай бог что-то случится, он, к примеру, будет обвинен в нарушении закона (не важно, справедливо или нет), у него откроется психическое заболевание или он по каким-то еще причинам станет неудобен и нежеланен, то от него откажутся, объявят не родственником, не членом семьи, и он останется в изоляции. А страх изгнания из семьи, из социума – это для нашего вида один из самых жутких страхов, воспринимаемых психикой как витальная угроза. Потому что для нашего разума понятно, что в современном мире ты один, конечно, выживешь, но для наших инстинктов это равно приговору – тебя скушают в саванне одного, и все. И если ребенок знает, что это с кем-то уже сделали в семье, он не спокоен.

ЕА: Ребенок подсознательно понимает, что с ним то же самое могут сделать. Как часто происходит: мама разводится с папой, папа абсолютно исключенная единица, он плохой, с ним не надо общаться, и при этом в ситуации последующих конфликтов начинает подчеркиваться в этом ребенке что-то похожее на исключенного члена общества…

НР: «Ты такой же, как твой отец».

ЕА: Да, и ребенок начинает либо от этого активно отказываться, демонстрируя негативное отношение к отцу, чтобы самосохраниться, либо в какой-то момент он начинает демонстративно показывать схожесть: да, я такой же и пойду по той же наклонной, куда вы меня так долго двигали, рассказывая, что я такой же. Это очень плохо работает. Но помимо того, о чем говорила Люда, род и все родственники – это что-то, что человеку принадлежит, это его хозяйство, вернее сундучок с хозяйством, откуда он может брать разные вещи. Или вообще ничего не брать, но даже когда оно просто есть, человек себя чувствует намного спокойнее. Вы не вдруг ниоткуда появились на этой Земле (страшная вещь на самом деле), а у вас глубокие корни, которые вы пустили, на столетия, на тысячелетия, и вы от этого очень устойчивы, вас ветром не сдует, как пушинку, которая раз – и оторвалась от всего. Когда, как в приемных семьях случается, говорят: мы о них (о биологических родителях ребенка) ничего не знаем или мы их игнорируем, потому что он были «неправильные», человеку эти корни начинают обрубать, он становится как пушинка. Ну вот представьте себе, у человека случилась амнезия, он резко все забыл и не знает, кто он, куда ему возвращаться. Даже если социальные службы дадут ему комнату и ежемесячное пропитание и скажут: вот, пожалуйста, ты теперь обнулился, строй свою идентичность, знакомься с людьми, делай что хочешь, – почему-то у этого человека возникнет довольно неприятное чувство, страх возникнет, не хочется с нуля, с белого листа, начинать свою идентичность. Такие вещи мы не замечаем и не думаем о них, пока они у нас есть, но они очень важны.

ЛП: В реальности же бывает не белый лист, а негативная оценка, когда говорят про каких-то предков ребенка, чаще всего про отца, что они пьянь, рвань, дрянь, козел, и сволочь. А ведь интуитивно мы считаем, что сделаны из тех, из кого сделаны, и так оно и есть. И если ребенок получает от значимых для себя взрослых информацию, на минуточку, что он сделан из «дряни», как ему потом строить свою идентичность? «Сама мама сказала, что я сделан из дряни, что мне с этим делать?».Естественно человек будет себя чувствовать обреченным на это, потому что у него в каком-то смысле нет вариантов. Если все, что знает ребенок о своем отце, это то, что он козел, мерзавец и наркоман – и больше ничего, то его идентичность наполовину сделана из козла, мерзавца и наркомана.

НР: В этом месте мамы спросят: а что же рассказывать, если он мерзавец?

ЛП: Начать придется с себя, задав себе вопрос: а чем ты думала, когда делала ребенка от мерзавца? Наверное, когда это происходило между вами, в нем было что-то еще, что-то, что нравилось? Ни один человек не сводится к тому, что он пьяница или козел, и в интересах твоего ребенка найти и вспомнить, какие у его отца были способности, какие были желания, цели, даже если он в какой-то момент стал наркоманом и умер от этого, он до этого был кем-то еще, у него была какая-то другая жизнь. Важно, чтобы ребенок мог выбирать: да, наркоманом, как папа, я быть не хочу, а вот инженером, как папа, хочу. А если все, что мы ему оставили, это информация, что твой отец был наркоманом или алкоголиком, у него выбор очень невеселый. Либо он кладет полжизни на то, чтобы не стать таким же, и тратит огромное количество сил на ненависть к наркоманам, либо он понимает, что его единственный способ сохранить связь с отцом – это уподобиться ему в том единственном, что он про него знает. Поэтому в ваших интересах, чтобы он знал про него не только это, а еще пятнадцать вещей, и хороших, и плохих, и нейтральных – разных. Тогда у него будет возможность выбирать, с чем солидаризироваться, а с чем нет.

НР: Вот этот пункт, учитывая количество разводов, я бы точно включила в образовательную программу для всех родителей. Про что еще знать было бы полезным?

ЛП: В общем, ключевые вещи мы проговорили: про привязанность очень полезно, про то, что от ношения важнее, чем поведение, про то, что ребенок это не твоя фантазия воплощенная, что он отдельный человек, как ни странно. Про то, как в семье вести переговоры и договариваться. Про то, как важно собственное ресурсное состояние, потому что когда мы в ресурсном состоянии, мы хорошо решаем проблемы, связанные с детьми, а когда не в ресурсном – не очень. Про то, что дети меняются, и не надо думать, что так, как сейчас, будет всегда.

НР: Последняя фраза очень вдохновляюще звучит! Спасибо, Людмила, спасибо, Лена, будем самообразовываться и учиться быть еще более лучшими родителями.

Полная версия статьи — goodhouse.ru